Развитие паразитизма в России

Какая должность была у нашего Парторга! Фу ты, пропасть, какая должность! И сам он был человек неплохой. Когда спал, так местами даже замечательный. В смысле, не заметить мужчину такой солидной комплекции было невозможно. Хотя по штату освобождённый парторг полагался только при завкоме, для нашего цехового Парторга сделали исключение. То есть формально числился он слесарем высшего разряда (кстати, единственный, кто имел таковой в нашем в цеху), но на самом деле работал на более важном фронте политпросвещения. Злые языки, правда, говорили, что он, как стахановец, вкалывает сразу на трёх должностях – Умом, Честью и Совестью нашего цеха. До слесарной ли тут работы?

​В борьбе за дело Партии не щадил живота своего. Приходил в восемь утра, с конторскими (у рабочих смена начиналась в семь), и первый час вёл среди них политработу – пересказывал вчерашнюю программу «Время». Потом спускался в цех, в самую, так сказать, гущу народа. Подходил к перекуривающим мужикам, толкал в массы политику Партии. После чего наступало время второго завтрака – пил чай в кладовке с «деревянным слесарем» Михеичем. (Прозвище такое Михеич получил за то, что работал в основном по дереву – вечно что-то стругал и выпиливал для заводского руководства). Затем наступало время лёгкого сна – примерно на полчасика (в кладовке, за стеллажами у него имелся персональный топчан). Далее путь Парторга лежал в заводскую столовую, где на кухне ему подавали первый обед. Потом – снова в цех, расхаживать между станков и встревать во всякий разговор станочников. С часу до двух обед был уже по всему заводу. Мы рассаживались в столовой, хлебая жиденькие щи и наблюдая, как Парторг и вохровцы с проходной (все – отставные офицеры) трудятся над тарелками, полными мяса. После обеда мы снова вставали к станкам, а уставший нас просвещать Парторг ложился вздремнуть и набраться сил для последнего обхода цеха. В четыре часа, когда заканчивалась смена у рабочих, наша Ум, Честь и Совесть, не желая отделяться от пролетариата, плыл к проходной. От такой жизни стал весьма плечист животом.

Нарастил, так сказать, трудовую мозоль. Из-за которой поставить нашего Парторга к верстаку было невозможно просто физически – руки бы до тисков не дотягивались. Можно сказать, что человек пострадал – получил профессиональное заболевание. Да разве рабочие сумеют это понять и оценить!

​Когда я только устроился на завод, то меня по первости интересовало, чем же занимается наш Парторг: партийные взносы за него и то собирал другой человек. «Он Родину любит. За двести пятьдесят рублей» — ответил сменщик. «За двести пятьдесят? А за двести что, не может?» — «За двести будет уже не та любовь». «Я тоже хочу Парторгом работать. Готов любить Родину за сто восемьдесят рублей!» «Не доверят тебе это! У тебя жена заводской столовой не заведует!»

​Правда, как-то раз нашего Парторга попробовали привлечь к труду. Заболела кладовщица, замены в тот момент не было, и решили его к делу пристроить – инструмент выдавать. Сиди себе в кладовке, подойдёт токарь или слесарь, попросит резец или фрезу, возьми со стеллажей и выдай. Надо было видеть, с каким выражением лица он это делал! Возьмёт брезентовые рукавицы, чтоб, значит, рук не замарать (каждый раз новые!) и брезгливо так выдаст требуемое. Как только эта невероятная новость дошла до меня, я тут же остановил станок и побежал в кладовку. «Свёрлышко «двоечку», дайте, пожалуйста!» Парторг оторвал от кипы новую пару рукавиц, и, кряхтя, полез в стол, где лежала всякая мелочёвка. Сопит, ругается, в рукавицах такое мелкое сверло никак не взять и снимать неохота, руки «марать». Наконец бросил мне целую пачку свёрл – на, подавись!

​В общем, глядя на нашего парторга можно было сказать: жизнь у него удалась. С детства он поставил себе задачу – прожить жизнь, ничего не делая, и эту программу выполнил. До прихода к нам в цех он работал начальником транспортного участка и внёс весомый вклад в борьбе за дело Коммунистической Партии Советского Союза – участок забастовал.

Главным и единственным требованием водителей было его устранение. Директору завода предъявили ультиматум – или он, или они. Пришлось переводить к нам. А ещё раньше он был офицером Советской Армии и состоял там на должности… правильно, замполита. Как вы угадали?
​Он и на даче ни на минуту не переставал руководить и направлять. Соседи рассказывали – жена с детьми копает, а он в кресле-качалке сидит и ценные указания даёт: «В том углу лучше копайте! А в том граблями ещё раз пройдитесь!» Все было просто прекрасно, как вдруг началась перестройка.

^[1]

​Когда разрешили вякать, наступили новые времена. Хлебнул с ними горя наш Парторг! Какие-то реформы, непонятные прожекты, Генсек сам не знает, чего хочет.

Заводские мужики становятся наглыми, дерзят. Всем цехом Съезд Народных Депутатов СССР в рабочее время слушают, на что-то надеются. А вчера только с Михеичем чайник в кладовку понесли, как фрезеровщик Джунусов, радостно скалясь, спросил, правда ли, что у Ленина в роду были – сказать страшно! – евреи! Чуть кипятком святотатца не окатили. Он ещё что-то про родословную Андропова спрашивал. Вот ведь диверсант идеологический!

​А тем временем в стране шли невидимые простым глазом сложные подковёрные процессы. Сама Партия, этот номенклатурный Солярис, мыслящий кабинетный океан, владея подлинной, а не телевизионной информацией о реальном положении дел в стране, решила рассредоточить свои ряды. Разбежаться по другим «партиям» и таким образом снять с себя ответственность (но сохранить власть). Произвести плановое отступление, вроде НЭПа. Пусть эти лохи обиженные сами выкручиваются, как умеют, сами выживают, как могут, а мы временно свою власть в капиталы переведём. Умножим их, и при благоприятных условиях опять в одну Партию соберёмся, со всеми крикунами рассчитаемся.

​Но это всё в Москве, а на местах это выглядело предельно просто: почуяв «свободу» и близкий карачун заводу, начальнички всех мастей принялись усиленно его разворовывать. (Я никогда не забуду, как весело переглядывались меж собой заводские паразиты, когда рабочие при них заводили речь о свободных выборах, демократии, рынке: мы, бараны, сами на себя точили нож…). Тем временем усиленными темпами строилось «царское село» — из «бракованных» заводских материалов, разумеется. Дескать, надо успеть, пока лавочку не прикрыли, а то так и останешься нищим лохом, а другие в люди выйдут. В ходе этого увлекательнейшего процесса разорили подсобное хозяйство, питавшее столовую. (Наш завод шефствовал над колхозами, а кроме того, имел собственное подсобное хозяйство: поля, стадо телят, пасеку и даже рыбоводческие пруды).

​Заводское стадо резали недели две. Туши привозили на завод, а там мужики с нашего цеха (и я в том числе) рубили его на порции, которые распределялись по цехам. Мяса было – завались, но все ходили грустные и вспоминали коллективизацию: тогда также порезали скот, чтоб в колхоз не сдавать, а потом десятки лет лапу сосали…
​С ликвидированной пасеки привезли всего-навсего банку мёда на наш цех – ложку облизать, и то не хватит. Поля заросли сорняком сами, а рыбу мы даже и не видели – она была вычерпана сетями и исчезла без следа.

​Поскольку в новой, свободной России трудящихся можно было не кормить (да и нечем), заводскую столовую закрыли. Горе Парторга не поддавалось описанию. Вскоре его хватил удар. А потом к заводу присосался самовзрывной псковский банк и оставил предприятие без оборотных средств. И пошли мы, куда глаза глядят… А почти все заводские паразиты (кроме безвременно почившего Парторга, разумеется), остались при кормушках. Пусть оскудевших, но всё-таки, всё-таки, всё-таки…

​Что касается моих политических взглядов, то они весьма просты: тот, кто наладит производство на нашем заводе, и при этом очистит его от подобных «Парторгов» и прочих паразитов (ныне перекрашенных в другие цвета), тот для трудового народа друг, брат и товарищ. Но не нашлось такого человека в РФ до сих пор. Нет, я нисколько не сомневаюсь в патриотизме (платном) нынешних партийцев. Они все, если верить их словам, готовы умереть за Россию! Я, кстати, в это тоже верю. Я сомневаясь только в одном – что они будут на неё работать.